Том Хэнкс

Актер, 50 лет, Лос-Анджелес

Знаете, как бывает: посмотришь на фотографию и вдруг вспомнишь, что ты делал до этого момента и после, весь остаток дня? У меня так происходит даже с фильмами, про которые я уже сто миллионов лет как забыл: стоит увидеть эти снимки, и сразу всплывают в памяти все тогдашние ощущения. Я гляжуна снимок времен «Тернера и Хуча» и вспоминаю, как пахло на причале в Сан-Педро. Вспоминаю курицу с рисом, которую каждый день ел на обед. Так что эти снимки стали для меня чем-то вроде семейного альбома с историей всей моей работы. Перед началом съемок ты можешь прийти на площадку и сказать: посмотрите, до чего же все это смешно. Как нелепы все эти штативы, кран с камерой, ящики-подставки и прочий инвентарь. Или в съемочном павильоне, среди декораций, — тебя окружают любопытные и в то же время донельзя измотанные люди, которые держат микрофоны, прокладывают кабель и возятся со светом. Снимок может поймать это — и для меня это очень важно. Потому что, начав играть, я перестаю замечать все эти вещи. Ведь если вы будете обращать внимание на искусственность происходящего, то не сможете войти в роль. Ваша концентрация должна стать этаким защитным скафандром, пузырем вокруг вас. Часто кто-нибудь из съемочной группы спрашивает: «Здесь я нормально стою? Не мешаю?» А я отвечаю: «Я вас даже не вижу».

Что мне напоминают эти снимки из «Форреста Гампа», так это мой приезд в Нью-Йорк, когда я был молодым и только пытался сделать актерскую карьеру. Моему первому сыну еще не было и двух лет. Мы кое-как перебивались на пособие по безработице от штата Огайо: мне назначили его после моего участия в Шекспировском фестивале на Великих озерах. Я получал чеки как безработный и относил их в банк «Кемикл» на углу Сорок четвертой и Бродвея, но сразу мне наличных не давали. Приходилось оставлять чеки и ждать, пока по ним выдадут деньги. Дошло до того, что у меня остались последние двадцать пять долларов. Отлично помню тот холодный февральский день, когда я стоял в очереди в банк и в воздухе витала безнадежность. Мне пришлось составить план — вернее, два плана. Первый: чек обналичат, и тогда я оплачу пару счетов. Второй: его не обналичат, и тогда я сниму семь долларов. А теперь на этом самом углу Сорок четвертой и Бродвея открыли креветочный ресторан «Бабба Гамп» (названный в честь черного приятеля Форреста Гампа, мечтавшего ловить креветок. — Esquire). Я с него ни гроша не получаю. Но когда я впервые увидел его, я просто ахнул. Понимаете?

Знаете, когда меня награждали в Академии киноискусств, я поблагодарил Хуча. Вообще-то его играли три разных пса. Этот был самый старший из них, самый большой — и самый славный. Хуч научил меня многому, особенно тому, насколько свободно может развиваться действие в кино. То есть совсем не обязательно, чтобы все выглядело так: звонит телефон, ты берешь трубку и говоришь свой текст. Если мне надо было искупать Хуча, я не знал, что он сделает, когда я стану запихивать его в ванну. И сказать мне этого никто не мог: кто же знает, что сделает Хуч? Я выходил на съемки без подробного плана действий, лишь в общих чертах представляя себе сюжетную линию, потому что я не исполнял заранее сочиненную роль, а только реагировал на поведение Хуча. После «Тернера и Хуча» я стал гораздо свободнее. И вы можете заметить это по той сцене из «Спасти рядового Райана», где на пляже рвутся бомбы. Вы удивитесь, если узнаете, как часто мне удается проследить связь между «Хучем» и моей работой в других фильмах.

Когда мы снимали «Изгоя», нам потребовались четыре Чака (главный герой фильма. — Esquire). Слева на снимке — дублер, потом я, потом мой каскадер и наконец один очень известный парень, который живет на Фиджи, по имени Джон Роземан. Помните, как вскоре после крушения Чак забирается на маленький самодельный плотик и плывет туда, где его чуть не убивают огромные шестиметровые волны? Для этой сцены нам нужен был человек, который плавал бы как рыба. Джону Роземану сделать такое — раз плюнуть. Он там все знает: где глубоко, где мелко, а где коралловые рифы под водой. Так что ему оставалось только отрастить бороду и покрасить волосы. Вы спрашивали, извлекаю ли я что-нибудь из каждого фильма. Ну так вот: вы можете заниматься трансцендентальной медитацией, можете ходить в церковь и молиться, а можете лечь на койку у психоаналитика и следить за тем, как из глубин вашего подсознания всплывают пузырьки правды о вас самих. Почему я такой? Почему я выбрал для себя это занятие? Почему меня всегда притягивают подобные ситуации? Кое-что в этом роде можно понять и во время работы над фильмом. Но не над каждым — только над некоторыми, очень немногими. Вы беретесь за рутинную работу, и вдруг, нежданно-негаданно, на вас сваливается этот приз. Когда мы только начинали снимать «Изгоя», я думал, что это будет просто забавная, оригинальная история о человеке, который на четыре года застрял на острове. А вышло по-другому: я многое узнал о том, что может сделать с человеком одиночество, и понял, что иметь жену и четверых детей — это и вправду огромное счастье. Любопытно: когда я вспоминаю об «Изгое» вообще, то думаю об одиночестве. Но когда я вижу себя на этой фотографии, у меня одна мысль: «Голод не тетка!» Я сбросил почти 30 килограммов, чтобы дойти до минимума в 77. И это после того, как пришлось отожраться до 107, чтобы снять начало фильма! Есть все, что хочешь, — не такое уж счастье. Если в твоей жизни нет ограничений, то и радости меньше. А вот если ты не можешь есть все, что хочешь, тогда другое дело. Тогда получаешь невероятное удовольствие от самых простых вещей — например, яблока того сорта, который слаще других. Или от гречишных оладий. Поверьте мне на слово: если вы всерьез взялись сбрасывать вес, четыре гречишные оладьи с низкокалорийным сиропом — это настоящий праздник! Мы сняли первую половину фильма и сделали перерыв на год. Не мог же я в одночасье похудеть настолько, чтобы изображать умирающего с голоду! Причем за этот год я должен был не только сбросить вес, но и отрастить бороду. Фальшивая там не годилась: театральный клей не будет держать на жаре в тридцать семь градусов по Цельсию. Поэтому я отправился домой и стал растить бороду. У меня есть тогдашние фотографии с благотворительного вечера в Фонде исследования рака у женщин. Все в смокингах, люди как люди, а я точно из психушки сбежал. Смотрите, как мы там жаримся на солнце. У меня до сих пор кожа на шее слезает — вот как я тогда обгорел!

Ага, а это со съемок «Филадельфии» — помните, где я умирал от СПИДа? С точки зрения Джонатана Демме «Филадельфия» была отчаянно рисковой затеей. Вот как он на это смотрел: мы делаем фильм на тему, за которую по-настоящему еще никто не брался. И это будет не дешевое экспериментальное кино, а полномасштабный, крупнобюджетный фильм, который будут крутить в вашем районном мультиплексе рядом с блокбастером Арнольда Шварценеггера. Нам надо было привлечь аудиторию, чтобы сделать ленту кассовой. А для этого надо было быть уверенным, что ты сыграл на всем, на чем нужно сыграть. Для меня этот фильм тоже стал новым этапом. До тех пор я снимался с детьми, девушками и собаками. А тут впервые работал с другим мужчиной — и это был не кто-нибудь, а Дензел Вашингтон. Дензел был не просто равный, а опытный и очень искусный партнер. К тому времени он уже сделал «Малколма Икс». Вообще-то у Дензела роль была гораздо сложнее моей, потому что он играл юриста, который вначале презирает геев, а затем берется защищать моего героя. Ему же предстояло говорить и все важные речи в суде, а от меня только и требовалось что сидеть рядом.
Но я помню тот день, счастливый для меня как для актера. Мы снимали сцену, где я вхожу к нему в кабинет и прошу взяться за мое дело. Я узнаю, что у него родился ребенок, и поздравляю его, а он говорит: «Что с вами? Вы неважно выглядите». Когда я отвечаю, что у меня СПИД, он отшатывается: вдруг я заразный? Я протягиваю руку, чтобы взять с его стола сигару, и кожей чувствую, насколько ему не по себе. Иногда нужно мобилизоваться — скажем, если тебе предстоит поцеловать девушку или затащить пса в ванну. А в той сцене нам надо было передать огромную часть внутренней динамики фильма. Но Дензел не из тех, кто спрашивает: «Как ты собираешься это сказать?» Он просто бросает тебе реплику и действует дальше в зависимости от твоего ответа. Дензела не обманешь. И с толку не собьешь. Допустим, я его огорошил, а он реагирует так, будто говорит: ну, это мне по плечу, а как насчет такого? И та сцена стала настоящим теннисным матчем между им и мной. В каком-то смысле мы все время соревновались, а потом наступил конец — что-то вроде ничьей. Это было великолепно. Когда работаешь с лучшими, твоя игра тоже становится лучше.

Дальше идет технический снимок, сделанный Уайетт Бартлетт на съемочной площадке «Кода да Винчи». После каждого дубля она фотографировала меня, чтобы потом, когда мы продолжим съемки, моя рубашка выбивалась из штанов ровно настолько, насколько надо. У нее уже накопилось восемь триллионов фотографий, на которых я запечатлен в разных стадиях расхристанности. Не думаю, чтобы «Код да Винчи» как-то повлиял на мое отношение к религии. Знаете, затевать разговоры о боге почти опасно, поскольку это глубоко личная тема. Допустим, одни люди молятся на вещь, которая кажется им священной. А другие посмотрят и скажут: «Елки-палки, да это просто старая бутылка из-под пепси». «Но эта бутылка сделана на фабрике, которая закрылась в 1952 году!»
С организованной религией я знаком не понаслышке. Я ходил в католическую церковь, когда мессы еще служили на латыни. Потом я жил с теткой; она была из назареев, это такие суровые методисты. Моя мачеха обратилась в мормонскую веру, еще когда отец был на ней женат, так что старейшин-мормонов я тоже навидался. В школе все мои лучшие друзья были евреями, и я отмечал с ними седер. С первой женой я венчался в Епископальной церкви и ходил туда регулярно, а сейчас я принадлежу к Греческой православной церкви.
Однажды я снимался в Иерусалиме. Я помню, как ехал в Израиле на машине, и вдруг шофер говорит, этак между делом: «Вон место, где Давид убил Голиафа». А я как закричу: «Стой! Стой! Давай назад!» В Израиле за один день можно побывать в святых местах трех мировых религий. Конечно, кто хочет, тот может сказать: если это место настоящее, значит, то — ненастоящее, и наоборот. Но я никогда не понимал, зачем так говорить. Гораздо лучше сказать: здесь Иисус накормил алчущих пятью хлебами. А отсюда Мухаммед поднялся на небеса. Все мы в какой-то момент задаемся религиозными вопросами. Но тайна — она и есть тайна. В конечном счете исходишь вот из чего: что я считаю важным? Во что я сам готов безоговорочно поверить? Так что «Код да Винчи» не стал для меня откровением. Но у этого фильма есть одна замечательная черта: он ничего не утверждает, а просто обнаруживает связи. И эти связи могут стать поводом для выдумывания самых идиотских теорий о заговорах. В этом фильме мы говорим: важно то, во что вы верите. Разве в целом свете может быть что-нибудь реальнее этого?

Это был самый первый раз, когда мы — те, кто снимался в «Аполлоне 13», — попали на «летучую тошниловку» (самолет КС-135, при полете на котором имитируются условия невесомости. — Esquire). Мы приехали на ознакомительную экскурсию в Хьюстон, и нам разрешили принять участие в полете, организованном НАСА для своих нужд. В самолет залезаешь через люк рядом с крылом. Первое, что замечаешь внутри, — это запах, как будто в салоне стошнило одновременно тысячу человек. Вообще-то это смешанный запах рвоты и дезинфицирующего средства, которым ее отмывают. Салон обит чем-то мягким, но все равно исцарапан. В тот день проводили кучу экспериментов: какие-то велосипедисты сидели внутри, опутанные проводами. А еще там были женщины — они проверяли новые способы писать в условиях невесомости.
Когда подниметесь на борт, вас рассаживают по сиденьям — они стоят в пять рядов, почти как в обычном самолете. Многие остаются пустыми. Потом вы стартуете, выходите в свободную зону над Мексиканским заливом, а потом раздается сигнал, означающий, что сейчас начнется подъем. Вы идете вверх, все выше и выше, потом снова слышите сигнал — значит, начинается парабола. И когда вы проходите верхнюю точку и начинаете падать — тут-то вы и взмываете в воздух, потому что падаете с такой же скоростью, с какой кресло под вами летит вниз. Это и есть режим искусственной невесомости.
Мы были пристегнуты, и я почувствовал себя как в парке аттракционов, когда тебя переворачивают вверх тормашками. Кровь приливает к голове. Ты слышишь все немножко по-другому. Видишь все чересчур отчетливо. А потом мы отстегнулись — и воспарили! К этому привыкаешь на удивление быстро. Кевин Бейкон сказал, что это как плавать в бассейне, только когда отталкиваешься ногами, никуда не движешься. Примерно секунд через двадцать сигнал смолкает — это значит, что сейчас мы достигнем низа параболы. Тут ты быстро оказываешься на полу и лежишь, прижатый ускорением в парочку g.
Если тебя тошнит, что поделаешь — придется перетерпеть. Никто из-за тебя рейс не отменит. По-моему, наш состоял из пяти серий по десять парабол. На случай, если кого вывернет, есть специальные пакетики — то, что туда попадает, называется «пилотская неожиданность». Но никого из нас не стошнило, потому что мы приняли особое снадобье, скоп-декс. Это скополамин — он подавляет тошноту — и декседрин, который помогает перебороть сонливость, вызванную скополамином. От этого чувствуешь себя так, будто ты смертельно устал, но выпил столько кофе, что тебе все равно не заснуть.
Шло время, и за одну параболу мы успевали оттолкнуться от стенки в хвосте самолета, проплыть весь салон до другого конца, развернуться и приплыть к месту старта. Вот это был кайф! Мы взяли с собой бадминтон, да и футбольный мяч успели покидать. Я смотрел, как все порхают вокруг, счастливые, точно маленькие дети, и вдруг подумал: боже, какое это счастье — быть актером!

esquire.ru